Почитал, посмотрел. Этот человек, из ролика, никогда охотником не был, будет ли -- вопрос? И вопрос не в том кто его привёл , или не привёл, дал в руки ружьё. У этого человека в приоритете -- похвастаться, покрасоваться. Я пришёл в Охоту во времена когда вступить в БООР было в разы, если не на порядки, сложнее чем вступить в кп, никто не учил, смотрел на старших, соотносил с "что такое хорошо и что такое плохо", не со всем соглашался, не со всеми сходился близко. Знал много охотников, некоторых лишённых права охотиться официально, но не переставших быть охотниками. Напрасно они никогда не стреляли. Ну и цитата , как мне кажется в тему:
"—Фи-и-и, какой дребедени набили: чирчишки, широконожки,— умышленно переиначил он название соксуна-широконоски.— А у меня, Николаич,— косая сажень мяса! Вот! — И он протянул нам свою добычу.
Смотрите — желтая-прежелтая, один жир!..
Иван взял птицу, взглянул на нее и, размахнувшись, швырнул в темноту ночи.
—Ухалица, лягушатница! — презрительно сказал он огорченному Митяйке.
Вблизи костра, на отаве, валялась брошенная вчера бригадиром убитая Митяйкой выпь, невольно остановившая мое внимание. Я много раз поднимал на охотах выпей, все- гда державшихся в страшных крепях, сотни раз слышал их протодьяконски-октавистое буханье весною, так гармонически дополнявшее разноголосые ликующие весенние концерты птиц в утренние и вечерние зори. И вот теперь — растрепанная, с окровавленными и намокшими от инея редкими, встопорщенными перьями, тонкая, словно вытянутая в длину — «косая сажень мяса», как удачно назвал ее Митяйка, показалась мне такой безо- бразной и в то же время так ненужно загубленной, что я не утерпел и с горечью сказал:
—Зачем ты убил ее, Митя? В природе так все целесообразно, так гармонично, а ты без нужды осиротил Джакижан... Я чувствовал, что порчу и себе, и Митяйке, и всем моим товарищам настроение в это необычайное, какое то звонкое знобкое утро перед такой охотой, и все же не мог сдержаться, бездумная мальчишеская жестокость у хорошего по сути парня, выбившего всех без остатка белых куропаток на Красноярских просянищах, лишившего чудесные места их веселых утренних разговоров; перекликов... И вот теперь снова эта выпь, с ее потаенной жизнью и могучим бычиным голосом, взвинтили меня.
— Скажи, зачем? — повторил я.
— Не ходи босиком— не подвертывайся под горячую руку!..— попробовал было отшутиться Митяйка. Но никто на его шутку не отозвался. Мы молча сели к котлу. Иван взял прожаренного до подрумянки чирка, с большим аппетитом съел его и только тогда нарушил молчание:
—С Митькой, Николаич, разговаривать все равно что бритву языком лизать...— Иван сердито отодвинул свою чашку.
—Еще вчера я хотел как следует отходить его этой выпью, да пожалел, а теперь фактично сознаю — напрасно пожалел. Кто же, как не наш брат охотник, должен не допущать подобное зловредство. Меня, когда я много младше тебя был, покойничек Василий Кузьмич за такую же самую убитую мною по глупости выпь — ею же так изгвоздал, что я на всю жизнь запомнил: «Не губи, говорит, кого не положено. Я, говорит, весенний голос этого, как в бочку бучила больше других птиц уважаю, гудит он все разно что большой колокол в христовую заутреню». А ведь Васи- лий Кузьмич простой мужик-плотник был, ты же семь классов окончил... И батюшка наш, который тут же случился, не только не заступился, а прибавь, прибавь, говорит, ему, Кузьмич, чтоб знал, в кого и когда стрелять.."