Тоже из старого журнала.
На охоте. Чирок
Около двух часов утра. Вся усадьба дяди окутана туманом. Чуть-чуть колыхнулся туман и волнами стал бродить, приподниматься, расступаться. Потянул предрассветный ветерок ласково, боясь нарушить тишь заснувшей усадьбы в июльскую ночь. Где-то там, на скошенных лугах, у реки Дубны, сквозь туман радостно проржал табунный жеребчик; голос жеребчика звонкий, молоденький долетел до усадьбы, отголосками разбился в старом парке и потонул в тумане за парком в озере.
Спит усадьба... спят на скотном, в конюшне, на птичнике, в доме. Только в угольной комнате барского дома, в детской, не спит маленький мальчик лет девяти: сидит он на кроватке, протирает кулачонками заспанные глаза; вот глаза окончательно открылись; вихрястая голова бодро приподнялась, насторожилась; тихо в доме, только чижик, висящий на окошке в деревянной клетке, проснулся, ощипывается, сидя на жердочке.
Мальчик быстро соскочил с кроватки, торопливо, озабоченно стал натягивать штанишки, рубашонку. Где-то стукнула дверь, мальчик застыл с рубашонкою в приподнятых кверху руках, слушает. Кто это? Няня? Нет, тихо. Пора.
Мальчик юркнул под кровать, завозился там, таща что-то длинное, большое, тяжелое. Вытащил: в руках его оказалось большое кремневое ружье с граненым стволом, одностволка садовника Ильича. Накануне вечером взял он ее у обладателя этой фузии под страшным секретом и спрятал на ночь от няньки под кровать.
Около двух часов утра. Вся усадьба дяди окутана туманом. Чуть-чуть колыхнулся туман и волнами стал бродить, приподниматься, расступаться. Потянул предрассветный ветерок ласково, боясь нарушить тишь заснувшей усадьбы в июльскую ночь. Где-то там, на скошенных лугах, у реки Дубны, сквозь туман радостно проржал табунный жеребчик; голос жеребчика звонкий, молоденький долетел до усадьбы, отголосками разбился в старом парке и потонул в тумане за парком в озере.
Туман все расходился и расходился, оставляя росу на скошенной травке, на кустах бузины, лип и яблонь; воздух был пропитан запахом скошенной травы. Вот показались стены дома усадьбы, служб; вот блеснули влажные окна, крыши... все было покрыто сочною росою, чистою слезою тумана. Пробивается рассвет сквозь пелену, начинается раннее утро. Где-то там, вдали, в деревне, пропел басистый голос петуха; ему ответил еще дальше другой, нерешительный, сиплый; вот и на усадьбе откликнулись барские петухи звонко, весело; где-то вдали еще и еще запали они... смолкли.
Тихо, ни звука. Все спит сладкими утренним сном. Старинный барский дом резко выступил на фоне старого парка, блеснул белыми колоннами, балконом, крыльцом, влажным от росы, и как будто проснулся, вздохнул. Вдумчиво стал созерцать туманную даль, что расстилалась перед фасадом его туда, через маленький палисадник, вниз, в луга, на реку.
Спит усадьба... спят на скотном, в конюшне, на птичнике, в доме. Только в угольной комнате барского дома, в детской, не спит маленький мальчик лет девяти: сидит он на кроватке, протирает кулачонками заспанные глаза; вот глаза окончательно открылись; вихрястая голова бодро приподнялась, насторожилась; тихо в доме, только чижик, висящий на окошке в деревянной клетке, проснулся, ощипывается, сидя на жердочке.
Мальчик быстро соскочил с кроватки, торопливо, озабоченно стал натягивать штанишки, рубашонку. Где-то стукнула дверь, мальчик застыл с рубашонкою в приподнятых кверху руках, слушает. Кто это? Няня? Нет, тихо. Пора. Мальчик юркнул под кровать, завозился там, таща что-то длинное, большое, тяжелое. Вытащил: в руках его оказалось большое кремневое ружье с граненым стволом, одностволка садовника Ильича. Накануне вечером взял он ее у обладателя этой фузии под страшным секретом и спрятал на ночь от няньки под кровать.
Из-под подушки извлечена сумка того же Ильича с припасами: порохом, дробью, пыжами. Все готово — пора. Осторожно, прислушиваясь, мальчик подкрался к окошку, стал его отворять; долго во-зился со шпингалетом; вот окошко стало тихо отворяться, скрипнуло... мальчик вздрогнул; прислушивается. Склонив голову на бок, смотрит сверху вниз на работу мальчика чижик; чирикает. «Ш-ш-ш!», — зашикал испуганный мальчонка и полез в окошко.
В комнату ворвался чистый, мягкий воздух; обдал мальчика с открытою грудью, босыми ногами, головенкою без шапки. Мелкою дрожью охватило ребенка, одну только секунду задумался мальчуган, идти или нет на задуманное предприятие. «Холодно, сыро!» — шепчут губы мальчика. — А вдруг уже прилетали?» И все было решено.
Мелькнула в открытом окошке маленькая фигурка с громадной кремневкой, прижатой к груди, босые ножонки прыгнули на холодную скошенную траву, мокрую, росистую. Вот он, ежась, подбирая высоко ноги, замелькал голыми пятками по дорожке к саду; фигурка юного охотника юркнула в густом, осыпанном росою вишняке; окатил с ног до головы росою густой вишняк вихрястаго мальчугана, съежился он, голову втянул в плечи и замелькал дальше, оставляя за собою след ножонок по траве и сбитых от росы кустах вишняка, малинника.
Вот фигурка перемахнула изгородь, вот и бурьян. Быстро перебирают пятки по лужку с кочками, топями... вот берег озера, камыш, тростник, едва приметная тропка… Цель близка...
Осторожно, почти по колено в грязи, натыкаясь на кочки, двигается мокрый юный охотник по тропке. Конец путешествию. Вот и колышек торчит с развилкою наверху; кочка, отыканная тростником и двумя еловыми лапками, шалаш — все обдумано, все приготовлено еще вчера, благо его сестры с нянькою ездили в лес за ягодами.
Все рассчитано, сделано по охоте, как учил старый Ильич садовник: колышек вбит, развилка для поддержки ружья; местность осмотрена: до воды только пятнадцать шагов, огляжены кругом перышки от линьки птицы; сидьбища их на кочах. Видимо, место излюбленное, привычное, и вот-вот сейчас прилетят утки с полей, с кормов помыться, покупаться, отдохнуть на воде. «Не опоздал ли?» — мелькнула тревожная мысль в вихрястой голове охотника.
Все тихо. Свиста быстрых крыльев утиных не слыхать. Успокаивается опытный охотник, приготавливается... Со строгим выражением на перепачканной мордочке со сдвинутыми бровями, трясущейся от холода ручонкой засыпает он на полку ружья свежего пороха; кремень осмотрен; с трудом просунул ствол в развилку колышка, вбитого слабо, могущего вертеться в разные стороны.
Юркнул охотник в шалашку; скорчился на кочке, держит приклад у плеча, указательный палец правой руки на собачке ружья, глаза на мушке — одним словом, охотник изготовился; все сделал, как учил садовник Ильич.
Дрожит мальчик от холода, сырости, но глазенки горят страстно, весело, наблюдают водную гладь озера у камышей; чуткое ухо ловит каждый звук, шорох.
На усадьбе все тихо, ни звука; прибрежные тальники и камыши застыли, заснули; только одна роса тихо скатывается по листьям, стволам сочного жирного камыша.
Плеснет по воде плотва или карась. Вместе чуть-чуть колыхнутся широкие листья купавок; прошуршит сушью плавняка водяная мышка, похрустит, пошепчет, и опять все затихнет.
Ни звука... Туман лениво колышется, расходится причудливыми фигурами, замками, облаками, горами.
Скользит по воде дымками и пронизывает скрюченную фигуру охотника. Дрожит он: зуб на зуб не попадает, а глаза, ухо все ловят и ловят звуки; а в голове назойливо рождается мысль: а вдруг не прилетят?
Поднимается туман все выше и выше, вот другой берег озера стал прорезываться; вон старый, милый, родной лес показался; дедушкина сосна виднеется.
Стройный, прямой ее ствол обозначился, только макушки не видно в тумане; а вот старая осина, в дупле которой садовник Ильич лет тому назад пять поймал целый выводок куниц; дядя Вадим их вырастил, бегали они ручные; одну еще отцу подарили. Чу, на усадьбе просыпаться стали, должно быть, на скотном коров доят, скоро выгонять стадо. Савелий в деревянную трубу заиграет, а там и рабочие вставать начнут.
Вот жеребец Бурный заржал; должно быть, Николай кучер проснулся, корм задает. А страсть какой злой этот Бурный, наложит уши да все укусить норовит. Злой.
«Ух, как холодно!, — дрожит мальчонка. Что-то не летят? Пора бы. А уж попадет мне сегодня от мамы: опять пороть будет. Вот если бы папа приехал, то, может быть, и не пороли бы. Прошлый раз,как я ночью ушел на реку жерлиц ставить с Ильичом, так мама сказала, что последний раз меня прощает. И будет сечь, и высечет. Холодно!»
Вдруг точно электрический ток пробежал по фигуре вихрястого мальчика; вздрогнул охотник, сразу стало жарко, дышать нечем, глазенки горят. Вот она, мечта целого лета, долгих разговоров с Ильичом, ночных тревог, волнений… Чу!
Прорезывая воздух, несся характерный свист крыльев летевших чирят; тонкий, резкий, сильный; скорый, металлический. Вот табунок промчался над головою мальчика, резанул слух нервы юного охотника; тетивно, отрывисто, осаживая постепенно, ослабевая, затих вдали — там, к мельнице...
Глубоко вздохнул почти не дышавший мальчонка. Передохнул, выпрямился в своем шалашке. Жарко!
Чу, опять свист. Свист крыльев все ближе и ближе, уже над тальником, над камышом. Как стрела из туго натянутого лука, пара чирят просвистали, прозвенели над головою охотника и сильным обратным взмахом стальных упругих крыльев осадили на месте свои тушки; буквально скользящими камешками чиркнули по воде зобами, оставляя за собою пенившиеся бороздки водной глади, остановились на месте, замерли, осторожно поводя головками на вытянутых шейках.
Слушают. Все тихо, все спокойно. Вытянутые шейки сократились, и, приподняв на лапках двумя-тремя взмахами крылышек над водою свои тушки, чирята радостно закупались. Пискнули разок, другой.
Купаются чирята, не замечают своего врага-охотника, тут рядом, почти что в пятнадцати шагах притаившегося, не дышавшего, охваченнаго всем полымем охотничьей страсти.
Жарко охотнику мокрому, босоногому, всему в грязи, в тине. Куда дрожь подевалась? Весь он пышет, душно ему; глазенки горят, как у хищного хорька.
Вот ствол ружья тихо пошевелился вправо за беспечными чирятами, еще и еще — утки уже на мушке. Что-то вспыхнуло из шалаша охотника, треснуло, загрохотало, загремело, волною понеслося по озеру, по камышам, эхом отозвалось в лесу старом, прокатилось по вершинам лесных великанов, пошло дальше, дальше, туда, далеко, все замирая, тысячами отголосков уносясь вдаль... Затихло.